Bunyin, Ivan Alekszejevics: Дело корнета Елагина
Дело корнета Елагина (Orosz)IV Прокурор говорил: - Есть два разряда преступников. Во-первых, преступники случайные, злодеяние которых есть плод несчастного стечения обстоятельств и раздражения, научно называемого «коротким безумием». И, вовторых, преступники, совершающие то, что они совершают, по злому и преднамеренному умыслу: это прирожденные враги общества и общественного порядка, это -уголовные волки. К какому же разряду причислим мы человека, сидятцего перед нами на скамье подсудимых? Конечно, ко второму. Он несомненно уголовный волк, он совершил преступление потому, что озверел от праздной и разнузданной жизни. Эта тирада необыкновенно странна (хотя и выражала почти общее мнение нашего города насчет Елагина), и странна тем более, что на суде Елагин все время сидел, опершись на руку, закрываясь ею от публики, и на все вопросы отвечал тихо, отрывисто и с какой-то душу раздирающей робостью и печалью. И, однако, был прокурор и прав: на скамье подсудимых сидел преступник никак не обычный и пораженный вовсе не «коротким безумием». Прокурор поставил два вопроса: во-первых, разумеется, совершено ли преступление в состоянии аффекта, то есть раздражения, и, во-вторых, было ли оно только невольным пособничеством к убийству,- и ответил на оба вопроса с полной уверенностыо: нет и нет. - Нет,- сказал он, отвечая на первый вопрос,- ни о каком аффекте не может быть и речи, и прежде всего потому, что аффекты не длятся по несколько часов. Да и что могло вызвать аффект Елагина? Для решения последнего вопроса прокурор задавал себе множество мелких вопросов и тотчас же отвергал или даже высмеивал их. Он говорил: - Не пил ли Елагин в роковой день больше обыкновенного? Нет, он вообще много пил, в этот же день не болще обыкновенного. -3доровый ли человек был и есть подсудимый? Присоединяюсь к мнению врачей, ело исследовавщих: вполне здоровый; но совершенно не привыкший себя обуздывать. - Не вызван ли был аффект певозмолсностью брака между ним и любимой им женщиной, если только допуститъ, что он действительно любил ее? Нет, потому что мы точно знаем: подсудимый и не заботился, не предпринимал решительно никаких шагов к устройству этого брака. И далее: - Не привел ли его в аффект предполагаемый отъезд Сосновской за границу? Нет, потому что он давно знал об этом отъезде. - Но тогда, может быть, привела его в аффект мысль о разрыве с Сосновской, о разрыве, который явится следствием огьезда? Опять нет, потому что о разрыве они говорили и до этой ночи тысячу раз. А если так, что же, наконец? Разговоры о смерти? Странная обстановка комнаты, ее, так сказать, наваждение, ее гнет, равно как и вообще гнет всей этой болезненной и жуткой ночи? Но что до разговоров о смерти, то они никак не могли быть новостью для Елагина: эти разговоры шли между ним и его возлюбленной непрестанно и, конечно, уже давнылм-давно приелись ему. А про наваждение просто смешно говорить. Оно ведь весьма умерялось вещами весьма прозаическими: ужином, остатками этого ужина на столе, бутылками и даже, простите, ночной посудой... Елагин ел, пил, отправлял свои естественные потребности, выходил в другую комнату то за вином, то за ножом, чтобы очинить карандаш... И прокурор заключил так: - Что же до того, было ли убийство, совершенное Елагиным, исполнением воли покойной, то тут долго рассуждать не приходится: у нас для решения этого вопроса есть голословные уверения Елагина, что Сосновская сама просила убить ее, - и совершенно роковая для него записка Сосновской: «Умираю не по собственной воле»... V Многое можно было возразить на частности в речи прокурора. «Подсудимый человек вполне здоровый...» Но где граница здоровья и нездоровья, нормальности или ненормальности? «Он не предпринимал никаких шагов к устройству брака...» Но ведь, во-первых, не предпринял он этих шагов только потому, что совершенно твердо был убежден в полной бесцельности их; а во-вторых, неужели любовь и брак так уж тесно связаны друг с другом, и Елагин успокоился бы и вообще всячески разрешил бы драму своей любви, обвенчавшись с Сосновской? Неужели неизвестно, что есть странное свойство всякой сильной и вообще не совсем обычной любви даже как бы избегать брака? Но все это, повторяю, частности. А в основном прокурор был прав: аффекта не было. Он говорил: - Врачебная экспертиза пришла к заключению, что Елагин был «скорее» в спокойном, чем в аффективном состоянии; а я утверждаю, что не только в спокойном, но удивительно спокойном. В этом нас убеждает осмотр прибранной комнаты, где совершцено преступление и где Елагин оставался еще долго после него. Затем - показание свидетеля Ярогценко, видевшего, с каким спокойствием вышел Елагин из квартиры на Староградской и как тщательно, не торопясь, запер он ее на ключ. И наконец, - поведение Елагина у ротмистра Лихарева. Что, например, сказал Елагин корнету Севскому, который убеждал его «опомниться», вспомнить, не застрелилась ли Сосновскоя сама? Он сказал: «Нет, брат, я все отлично помню! » - и тут же описал, как именно он произвел выстрел. Свидетеля Будберга «даже неприятно поразил Елагин - он, после своего признания, хладнокровно пил чай». А свидетель Фохт был поражен еще более: «Господин штаб-ротмистр, - иронически сказал ему Елагтан, - я надеюсь, что вы сегодня уволите меня от учения.- Это было так страшно,- говорит Фохт,- что корнет Севский не выдержал и зарыдал»... Правда, была минута, когда зарыдал и Елагин: это когда ротмистр вернулся от командира полка, к которому он ходил за приказаниями насчет Елагина, и когда Елагин понял по лицам Лихарева и Фохта, что он, в сущности, больше уже не офицер. Вот в это-то время он и зарыдал, - закончил прокурор, - только в это время! Конечно, последняя фраза опять очень странна. Кому неизвестно, как часто происходит подобное внезапное пробуждение от столбняка в горе, в несчастии от чего-нибудь совершенно незначительного, от чего-нтибудь случайно попавшегося на глаза и вдруг напомнившего человеку всю его прежнюю, счастливую жизнь и всю безнадежность, весь ужас его теперешнего положения? А ведь Елагину напомнило все это вовсе не что-нибудь незначительное, случайное. Ведь он как бы и родился офицером, - десять поколений его предков служили. И вот он уж не офицер. И мало того, что не офицер,- не офицер он потому, что нет уже в мире той, которую он любил истинно больше своей жизнви, и он сам, сам сделал это чудовищное дело! Впрочем, это тоже только подробности. Главное же то, что «короткого безумия» действительно не было. Но тогда что же было? Прокурор признал, что «в этом темном деле все должно быть прежде всего сведено к обсуждению характеров Елагина и Сосновской и к выяснению их отношений». И он твердо заявил: - Сошлись две личности, ничего общего между собой не имеющие... Так ли это? Вот в этом-то и весь вопрос: так ли это? |
Jelagin zászlós ügye (Magyar)4
Az ügyész így beszélt: 5 Az ügyész beszédének egyes részleteire számos ellenérv akadt. „A vádlott teljesen
egészséges...” De hol a határ egészség és betegség, normális és abnormális ember
között? „Nem tett lépéseket e házasság megkötésére...” De hiszen először csupán
azért nem tett, mert végképp bizonyos volt teljes céltalanságukban; másodszor
pedig azért nem, mert hát szerelem és házasság valóban oly szorosan összefügg-e,
és vajon megnyugodott volna-e Jelagin, s általában minden tekintetben megoldódott
volna-e szerelmének drámája, ha megesküszik Szosznovszkajával? Vajon nem köztudomású,
hogy minden erős és általában nem mindennapi szerelemnek az a különös tulajdonsága,
hogy szinte menekül a házasság elől?
|